Исторический нарратив и репрезентация конфликта (еще раз о конфликте в Нагорном Карабахе и вокруг него)

Один из героев классической антиутопии Джорджа Оруэлла “1984” переписывал старые газетные статьи, приводя их в соответствие с постоянно меняющейся официальной версией событий прошлого. Прототипом государства, описываемого Оруэллом, был Советский Союз, который многие из его жителей называли “страной с непредсказуемым прошлым”. Конечно же, тот государственный контроль, которому подвергалась историческая память общества в Советском Союзе, – явление уникальное. Однако переписывание, реинтерпретация и даже фальсификация истории – явления, которые не ограничиваются одной определенной страной и эпохой. Любая общность людей, обладающая групповой идентичностью, имеет также свои представления об истории, которые являются важным компонентом групповой идентичности. Эти представления не статичны, они постоянно претерпевают изменения и трансформации. Процесс постоянного конструирования и реинтерпретации исторических нарративов проходит в рамках любой группы, обладающей общей идентичностью.

Не составляет исключения тот тип человеческой общности, который принято называть термином “нация”. Конструирование “национальной истории” – явление, которое находится сегодня в центре внимания исследователей всего мира. Особую важность эта проблема приобретает в тех случаях, когда имеет место столкновение различных “национальных проектов”, одним из аспектов которого является также столкновение различных версий прошлого – конфликтующих нарративов истории.

Было бы серьезной ошибкой считать, что столкновение конфликтующих “национальных историй” само по себе является достаточной причиной для возникновения политического конфликта. В сегодняшнем мире нет недостатка в примерах, когда диаметрально противоположные представления об истории не мешают мирному развитию отношений между национальными государствами или этническими группами в рамках одного государства. Тем не менее трудно отрицать наличие непосредственной связи между нарративами национальной истории, построенными на негативной интерпретации образа “другого”, и этнически мотивированным насилием. Обращение к истории – один из самых мощных инструментов мобилизации масс вокруг политических программ, касающихся проблем, связанных с этничностью. Какими бы ни были причины соперничества между группами, построенными по этническому принципу, один из самых распространенных способов обоснования насильственных действий – апелляция к прошлому. Этим объясняется, что в обществах, вовлеченных в так называемые “этнополитические” конфликты, истории зачастую придается гипертрофированное значение, события прошлого превращаются в важную политическую проблему настоящего. В подобных случаях дебаты по вопросам исторического прошлого, как правило, имеют мало общего с объективной научной историографией, так как их цель – не выяснение исторической истины, а идеологическое обоснование определенной политической программы. Как писал историк Э. Хобсбаум, “историки для национализма – это то же самое, что сеятели мака в Пакистане для потребителей героина, так как они обеспечивают рынок важнейшим сырьем”.[1]

В данной статье мы рассмотрим ту роль, которую история, а точнее, репрезентации истории сыграли в конфликте вокруг Нагорного Карабаха. Соотношение конфликта и репрезентаций истории двойственно: нас интересует то, как особенности национальных репрезентаций истории влияли и продолжают влиять на развитие событий в регионе, так же, как и то, как события в зоне конфликта способствовали и продолжают способствовать трансформациям исторических нарративов. В данном направлении уже проделана значительная работа. В частности, следует отметить исследования В. Шнирельмана, С. Астуряна, А. Искандаряна и Б. Арутюняна, Й. Карны, М Смита и др.[2] Названные исследователи анализируют процессы, проходившие в армянской и азербайджанской историографии, причем основное внимание уделяется (за исключением работы А. Искандаряна и Б. Арутюняна) процессам, имевшим место в годы, предшествующие нагорно-карабахскому конфликту и распаду СССР.

Данная работа посвящена исследованию “мифов” и “мифологии”. Термины “миф” и “мифология” в обыденном словоупотреблении часто выступают как синонимы таких понятий, как “ложь” и “выдумка”, однако для исследователя они приобретают совершенно иное значение. Следуя одному из распространенных в современной литературе определений, мы рассматриваем миф как “комплекс представлений сообщества (community) о самом себе, как правило, выступающих в форме нарратива”, который может быть основан как на сравнительно точном воспроизведении имевших место в действительности событий, так и на искажении или фальсификации реальности.[3] В контексте данной работы нас больше интересует, какую функцию мифы об истории играют в обществе и как они инструментализируются в ходе конфликта, чем то, насколько точно они отражают реальные события прошлого.

Необходимо прояснить, что мы имеем в виду, говоря об “армянских” или “азербайджанских” нарративах истории, либо об “армянском” или “азербайджанском” восприятии конфликта. Конечно же, не существует единой модели восприятия исторических событий или современности, которая в равной мере разделяется всеми, кто причисляет себя к определенной нации или этнической группе. Так, житель армянской деревни из Нагорного Карабаха, преподаватель вуза из Еревана и бизнесмен из армянской общины Лос-Анджелеса могут иметь весьма различные представления об истории. Тем не менее, существуют определенные элементы исторического нарратива, которые разделяются если не всеми, кто идентифицирует себя с определенной группой, то, во всяком случае, их большинством. Исследуя эти общие элементы, можно реконструировать определенную модель представлений об истории, которую можно назвать историческим нарративом, доминирующим в рамках определенной группы.

В статье мы постарались рассмотреть нагорно–карабахский конфликт в контексте исследований этнической и национальной идентичности. Исследования этничности (ethnicity) и национализма – сравнительно новая область общественных наук, которая, сочетая методы различных социальных наук, ставит перед собой задачу исследования таких явлений, как этническая и национальная идентичность, национализм, межэтнические взаимоотношения и межэтнические конфликты.[4] Применение исследовательских парадигм, разработанных в сфере изучения национализма, позволяет выделить весьма важные аспекты конфликта вокруг Нагорного Карабаха и понять механизмы, которые способствуют возникновению и воспроизводству конфликта. На основе анализа армянского и азербайджанского восприятия конфликта мы попытаемся показать, что существует прямая связь между событиями в Карабахе и процессами построения нации (nation–building). В свою очередь, эта связь во многом объясняет сложности, возникающие в процессе урегулирования конфликта.

Во многих работах конфликт вокруг Нагорного Карабаха трактуется как проявление “исторической вражды” армян и азербайджанцев. Подобная примордиалистская трактовка конфликта, казалось бы, подтверждается многочисленными историческими фактами. Даже если не учитывать историю сложных взаимоотношений между христианским и мусульманским населением региона в средние века, то история межэтнического насилия между армянами и азербайджанцами восходит как минимум к началу прошлого века. В 1905-1906 годах Кавказ сотрясала так называемая “армяно-татарская резня”, спровоцированная, по мнению многих современников, царским правительством с целью противодействия революционным движениям на Кавказе.[5] Короткий период существования независимой государственности Армении и Азербайджана в 1918-1920 годы был омрачен территориальными спорами вокруг таких регионов, как Нагорный Карабах, Зангезур и Нахичеван, а также вооруженными столкновениями и погромами мирного населения.

Трудно отрицать, что исторические нарративы об “исторической вражде” сыграли значительную роль в возникновении и эскалации конфликта и сегодня продолжают мешать его урегулированию. Однако в своей примордиалистской трактовке парадигма “исторической вражды” игнорирует важнейшие политические и социальные предпосылки, приведшие к возникновению конфликта, которые сформировались под влиянием принципов и практического применения советской национальной политики. Несмотря на эксплицитный антинационализм официальной советской идеологии и жесткое подавление националистических движений, советская система, как это ни парадоксально, предоставляла широкие возможности для процессов построения нации и таким образом способствовала возникновению конфликтов на национальной почве.

Автор “Воображенных сообществ” Бенедикт Андерсон убедительно показал, как практики и институты колониального государства, такие, как перепись населения, способствовали формированию антиколониальных национализмов. В истории Советского Союза, который нередко считают последней колониальной империей, можно найти немало примеров, вполне укладывающихся в теоретическую схему Б. Андерсона. Не только этнотерриториальная административно–политическая структура СССР, но и общественные и культурные институты и практики советского государства основывались на институционализации национальности.[6] Достаточно вспомнить так называемый “пятый пункт” в советских паспортах. Культурные организации, такие, как “Союз писателей России” (Армении, Азербайджана, Грузии, Молдовы и т.д.) отражали представления о неразрывной связи между культурой, национальностью и территорией.[7] Союзные республики, хотя и подчинялись Москве во всех принципиальных вопросах, были наделены не только многими символическими атрибутами национального государства, но и имели в своем распоряжении систему образования и бюрократический аппарат, оперировавшие на языке титульной национальности. Учитывая это, можно утверждать, что административно–политическая структура СССР была основана на идеологии национализма в его геллнерианской трактовке, согласно которой национализм – “политический принцип, предполагающий совпадение политической и национальной единицы” и “брак между государством и культурой”.[8] Хотя эксплицитные проявления национализма в Советском Союзе строго карались, этнотерриториальная структура государства предоставляла политическим элитам союзных республик прекрасные возможности для проведения политики “построения нации”.

Политика “построения нации”, проводившаяся элитами союзных республик, зачастую игнорировала и ущемляла права и интересы тех граждан, которые не принадлежали к титульной национальности. Отношения между этническим “большинством” и “меньшинствами” были особенно сложными на Южном Кавказе. В этом отношении не составляло исключения армянское население Азербайджанской ССР. Политика “построения нации”, проводившаяся политической элитой, которая принадлежала к титульной национальности, не могла не затрагивать интересы этнических меньшинств, в том числе и армян. Армяне Нагорного Карабаха считали, что в их отношении проводится политика целенаправленной дискриминации, в частности в вопросах развития армянского языка и культуры. В экономическом отношении Нагорный Карабах оставался аграрным регионом, отстававшим в развитии от индустриальных регионов Азербайджана, что, по мнению большинства армян, также объяснялось политикой азербайджанского руководства. Многие молодые армяне покидали Нагорный Карабах в поисках образования и карьеры. Отток армян и переселение в регион значительного количества азербайджанцев привели к значительным изменениям демографического баланса между армянами и азербайджанцами.[9]

Армяне Нагорного Карабаха видели способ решения своих проблем в передаче Нагорно–Карабахской Автономной Области (НКАО) Армении. В течение всего советского периода не раз делалась попытка поднять проблему Нагорного Карабаха: начиная с 1940–х годов, армяне НКАО не раз обращались к высшему советскому руководству с просьбой о передаче региона Армянской ССР (Suny, 1994; 188-200). Все попытки апеллировать к высшему советскому руководству игнорировались, а за пределами Нагорного Карабаха мало кто знал о письмах в ЦК КПСС и сборах подписей в поддержку требования присоединения к Армении.

Когда в СССР начался процесс демократических реформ, так называемая перестройка, многие армяне в Нагорном Карабахе восприняли ее как прекрасную возможность осуществления своих требований. Требование о выводе НКАО из состава Азербайджана было высказано на этот раз не в форме закрытого письма партийным органам, а на многотысячных митингах и демонстрациях. Таким был процесс, который привел к возникновению конфликта в Нагорном Карабахе. Как видим, особенности советского государственного устройства и национальной политики сыграли, по крайней мере, не меньшую роль в формировании конфликтогенной ситуации, чем фактор исторически сложных армяно-азербайджанских взаимоотношений.

Итак, причины конфликта были политическими, социальными, экономическими. Однако в репрезентациях конфликта, в том, как каждая сторона обосновывала свои требования, огромную роль играли элементы национальных нарративов истории. В том, как это происходило, проявились важные различия между моделями восприятия нарративов национальной истории в армянском и азербайджанском обществах.

В армянском обществе уже существовала схема, которая позволяла осмыслить конфликтную ситуацию и обосновать позицию армянской стороны – исторический нарратив, основанный на событиях начала века: геноциде 1915 года и потере армянами территорий исторической Армении.[10] Передача Нагорного Карабаха Азербайджану расценивалась как продолжение исторической несправедливости, жертвой которой, согласно этому нарративу, пал армянский народ в начале XX века. Армяне Нагорного Карабаха и Азербайджана воспринимались как жертва геноцида, сначала в метафорическом смысле («белый”, “культурный”, “демографический” геноцид), а после сумгаитских погромов – как жертва геноцида в прямом смысле этого слова. Соответственно, для большинства армян смысл конфликта в Нагорном Карабахе сводился к двум основным моментам: исправлению совершенной в прошлом исторической несправедливости и устранению угрозы геноцида армян Нагорного Карабаха путем объединения с Арменией или достижения независимости. Азербайджанцы, в свою очередь, отождествлялись с османскими турками: им отводилась роль “варваров”, ответственных за геноцид армян и представляющих физическую угрозу для армянской нации.

Геноцид 1915 года в Османской империи продолжает оставаться одним из центральных событий в исторической памяти армян как нации. Поэтому не случайно, что в армянском восприятии конфликта, начавшегося в 1988 году, понятие “геноцид” становится центральным, и исторические события проецируются на события современности. В армянском общественном дискурсе понятие “геноцид” распространяется не только на погромы и этнические чистки в Азербайджане и Карабахе, которые действительно подпадают под юридическое определение этого термина, но и на явления такого рода, как культурная ассимиляция и нарушения прав человека, и даже экологическая обстановка. Отмечая эту особенность восприятия геноцида в Армении, американский этнолог Нора Дадвик в исследовании, посвященном карабахскому движению, говорит о геноциде как о “корневой парадигме” (root paradigm) армянского общества.[11]

Именно на этой основе конструируется армянская интерпретация событий вокруг Нагорного Карабаха. Согласно этой трактовке, Нагорный Карабах был “отдан” Азербайджану советскими властями, которые тем самым обрекли карабахских армян на постоянную угрозу геноцида. В этом контексте интерпретируются события 1988-1990 годов в Азербайджане, которые трактуются как продолжение долгой истории насилия по отношению к армянам со стороны “пришельцев” и “завоевателей”. В данном контексте азербайджанцы выступают как своего рода “наследники” повинных в исторических трагедиях армянского народа завоевателей – арабов, персов, турок-сельджуков, монголо-татар, и, конечно же, турок-османов.

Таким образом, восприятие карабахского конфликта в армянском обществе полностью вписывалось в уже существовавшие нарративы и представления.[12] Важную роль в этих нарративах играет компонент виктимизации. Интересная с точки зрения исследований национальности и этничности особенность трансформаций армянского исторического нарратива в поздне– и постсоветский период – попытки армянской интеллектуальной и политической элиты если не преодолеть, то ослабить доминирование элемента виктимизации в национальном дискурсе. В армянском обществе в постсоветский период возникли оживленные дискуссии о необходимости преодоления так называемого “комплекса жертвы” – совокупности социально–психологических последствий пережитого геноцида.

Стремление к преодолению “комплекса жертвы” прослеживается в позиции политических элит Армении в постсоветские годы. Делалась попытка сбалансировать элементы виктимизации в нарративе истории героизацией определенных исторических событий и периодов. Так, в национальном нарративе истории большое внимание стало уделяться таким эпизодам истории, как вооруженное движение гайдуков (фидаи) в конце XIX века, деятельность партии Дашнакцутюн, история так называемой Первой Республики, существовавшей в 1918-1920 годы. Эти исторические эпизоды, в которых армяне выступают не в роли “жертвы”, а как активный субъект исторического процесса, в основном, замалчивались в советский период по политическим мотивам. В постсоветской Армении они прочно занимают важное место в нарративе национальной истории, несколько снижая важность компонента виктимизации.

Иная ситуация сложилась в Азербайджане, где не существовало “готового” нарратива виктимизации и где этот нарратив конструировался параллельно с конфликтом в Нагорном Карабахе. Конфликт в Нагорном Карабахе оказал большое влияиние на процессы “построения нации” в постсоветском Азербайджане. Для значительной части азербайджанской политической элиты конфликт является фактором, который можно использовать для “консолидации нации”. Карабах стал той сакральной территорией, тем символом, вокруг которого азербайджанская элита стремилась консолидировать нацию, а армяне стали тем “образом другого” или “образом врага”, по отношению к которому консолидируется нация.[13]

Та важность, которая придается конфликту в контексте процесса “строительства нации”, определяет соответствующие трансформации, которые претерпевает нарратив национальной истории. Конструируемый в современном Азербайджане нарратив национальной истории выполняет одновременно две важные функции – функцию легитимации национального государства и функцию обоснования азербайджанской позиции в вопросе Нагорного Карабаха. Поэтому существует непосредственная связь между репрезентациями конфликта и нарративом национальной истории.

Для обеих сторон восприятие конфликта в Нагорном Карабахе строится на основе нарратива о виктимизации. Однако если в армянском случае восприятие современных событий вписывается в “готовый” исторический нарратив, то в азербайджанском обществе репрезентация современного конфликта становится той основой, на которой строятся представления о национальной истории. До начала конфликта в армянском обществе существовал сложившийся нарратив о виктимизации, однако центральную роль в нем занимали не азербайджанцы, а турки-османы, место которых под влиянием событий 1988-1990 годов заняли азербайджанцы. В азербайджанском обществе существовали негативные стереотипы и представления об армянах, однако они не были объединены в рамках цельного исторического нарратива, доминирующего в обществе. Подобный нарратив конструировался в Азербайджане в ходе конфликта.[14]

В рамках этого нарратива азербайжанцы представляются как жертвы заговора глобального масштаба с целью захвата “исконно азербайджанских земель”, организованного армянами и армянскими националистами при непосредственной помощи России и при негласной поддержке Запада. С этими представлениями связано и убеждение, которое разделяют многие азербайджанцы, что с самого начала конфликта Армению поддерживало советское руководство и продолжает поддерживать Россия.[15] Не менее распространено и мнение, что армян как христиан, поддерживал и продолжает поддерживать весь западный мир. Проявление предвзятости Запада азербайджанцы видели, в частности, в том, что западная пресса и советские диссиденты осуждали сумгаитские погромы и другие случаи насилия против армян в Азербайджане.[16]

Парадигма “армянского заговора” становится той основой, на которой конструируется нарратив национальной истории. Согласно этим представлениям, “армянский заговор” восходит к тому историческому периоду, когда Закавказье было присоединено к России. Именно в это время, как пытались доказать некоторые азербайджанские историки, армяне поселились в Нагорном Карабахе.[17] Согласно этой версии, которую уже в советское время начали создавать азербайджанские историки, армяне переселились на “исконно азербайджанскую” территорию Карабаха из Турции и Ирана, причем это переселение было организовано царскими властями, чтобы ослабить местное азербайджанское население. Азербайджанцы “гостеприимно” приняли армян, однако армяне использовали это гостеприимство во вред азербайджанцам. Таким образом, согласно этим представлениям, армяне на территории Азербайджана – “гости”, причем “гости”, которые нарушили нормы гостеприимства и должны быть выдворены.

Рассматриваемый исторический нарратив получает мощную поддержку политических элит Азербайджана. Более того, ряд решений Парламента и Президента Азербайджанской Республики закрепляют за этим историческим нарративом статус, приближающийся к статусу государственной идеологии. Еще одна особенность политики современных азербайджанских элит – стремление всячески подчеркнуть элемент виктимизации.

Так, 26 марта 1998 года Президент АР Гейдар Алиев подписал “Указ о геноциде азербайджанцев”.[18]              Концепция истории, изложенная в этом документе, заслуживает более подробного рассмотрения, которое вряд ли возможно в рамках одной статьи. В нашей работе мы лишь вкратце обрисуем основные элементы данной концепции. Во-первых, эта концепция основывается на том положении, что армяне – “пришельцы на исконно азербайджанских землях”. В те годы утверждение о том, что армяне – пришельцы, распространялось только на территории Азербайджанской ССР, в частности на Нагорный Карабах и Нахиджеван. В независимом Азербайджане это положение распространяется практически на всю территорию современной Армении, о чем прямо говорится в рассматриваемом указе. Таким образом, современная Республика Армения в интерпретации азербайджанской государственной элиты превращается в “Западный Азербайджан”. Армяне выступают в роли “захватчиков азербайджанских земель”, азербайджанцы – в роли жертв “агрессии и геноцида”, а сама Армения – в роли искусственного государственного образования, созданного на “захваченных у азербайджанцев землях”.

Второй важный момент государственной концепции истории – утверждение о том, что армянам не только удалось скрыть свои действия по отношению к азербайджанцам, но и убедить мировую общественность, что они сами – жертва геноцида. Как утверждается в тексте указа Г. Алиева, армяне, “прикрывая свои авантюристические территориальные притязания, формировали отрицательный образ азербайджанцев”. Более того, “ложная армянская история с целью создания фундамента воспитания армянского юношества в духе шовинизма возводилась до уровня государственной политики”.[19] Одна из заключительных фраз указа окончательно закрепляет за армянами роль главного врага азербайджанцев как нации: “Все трагедии Азербайджана, происшедшие в ХIХ-ХХ веках, сопровождаясь захватом земель, являлись различными этапами осознанной и планомерно осуществляемой армянами против азербайджанцев политики геноцида”.[20]

В свете вышесказанного можно сделать определенные выводы о соотношении исторических нарративов и репрезентаций конфликта. С определенной долей упрощения можно говорить о двух моделях соотношения между нарративом и конфликтом. Одна модель, которая в большей степени представлена в армянском обществе, характеризуется тем, что восприятие конфликта вписывается в рамки уже существующего и принятого подавляющей частью общества нарратива истории. Другая модель, которая в большей степени может быть применена к процессам, протекающим в азербайджанском обществе, предполагает, что представления о событиях настоящего становятся той основой, на которой конструируется концепция прошлого.

В начале статьи мы процитировали известную фразу Э. Хобсбаума об историках – поставщиках сырья для националистов и не менее известную формулу: “СССР – страна с непредсказуемым прошлым”. Быть может, в некоторых регионах, где национализм пришел на смену коммунистической идеологии, история непредсказуема вдвойне. Неудивительно поэтому, что часто можно услышать мысль о том, что для того, чтобы найти решение региональных конфликтов, необходимо “забыть” или “отложить в сторону” историю. По нашему мнению, утверждение, что прошлое можно забыть или “отложить” в сторону, – глубоко утопично. Не менее ошибочно, по нашему мнению, и другое высказывание, которое часто можно услышать при обсуждении путей урегулирования региональных конфликтов, о том, что необходимо раз и навсегда установить единую, “истинную” версию истории, которая будет одинаково приемлема для всех сторон. Утопичность подобных суждений очевидна для любого специалиста, занимающегося исследованиями исторической памяти. Вместо этого необходимо создать условия для того, чтобы общества нашего региона могли вступить в открытое и плюралистичное обсуждение прошлого. По нашему глубокому убеждению, такой диалог между народами Южного Кавказа – необходимое условие для мирного развития нашего региона.